The Third Son — Short Story by Andrei Platonov

A Short Story by Andrei Platonov from the book In the Beautiful and Violent World
An old woman living in a small town had died, and her husband, a seventy-year-old pensioner, was at the telegraph office sending out to six different addresses in various republics six identical telegrams: “Mother passed away come home father.”
The elderly clerk took her time counting the money, getting confused over the change, her hands shaking as she wrote out the receipts. Then she stamped them. The old man gazed meekly at her through the wooden hatch, vague thoughts flitting through his head as he tried to distract himself from his sorrow. He felt that she, too, had a sad and troubled heart—perhaps she was a widow or by some evil fate a wife deserted by her husband.

And here she was, slow at her work, mixing up the money, her attention wandering. Even for such a simple job, thought the old man, one needed happiness within oneself.
Back home again he sat down on the stool by the table on which his dead wife lay. He sat by her cold feet, smoked, murmured sorrowfully to himself and watched the solitary grey bird hopping from perch to perch in its cage. Every now and then he would weep quietly, then pull himself together. He wound his pocket watch and looked through the window at the fitful weather. One minute the leaves were falling with flakes of wet, languid snow; then it started raining, and suddenly the late sun, cheerless as a star, broke through the clouds. The old man was awaiting his sons.
The eldest son flew in the next day. The other five assembled during the next two days. One of them, the third son, brought his daughter, a six-year- old girl who had never seen her grandfather.
The dead mother had been lying in the room for four days, but about her body hung no odour of death, so wasted it was by illness and plain exhaustion. To her six sons she had given abundant life, keeping for herself nothing but a meagre, frail body —trying to preserve it, however pitiful it might be, so that she might love and take pride in her children to her last breath.
The six large men, ranging from twenty to forty years of age, stood silently round the coffin. The seventh was their father, smaller and weaker than his youngest son. In his arms was his granddaughter, her eyes screwed up in fear of this strange, dead grandmother whose eyes seemed to stare at her, white and unwinking, from beneath half-closed eyelids.
The sons wept soundlessly, their faces distorted by the effort to restrain their tears and endure their grief in silence. Their father had ceased to weep, having cried himself out in solitude. Now he eyed those six strapping fellows with secret excitement and incongruous joy. Two of them were seamen, both captains; one was a singer who lived in Moscow; the third son—the one with the daughter—was a physicist and a member of the Communist Party; the youngest was studying to be an agronomist; the eldest son was a shop chief in an aircraft works and wore an order on his chest for outstanding work.
All six, with their father, stood round the dead woman and mourned her silently. The sons tried not to show their desperate grief, not to show that they were remembering their childhood and the love so freely given by their mother—a love they had instinctively felt thousands of miles away, a love that had lent them strength and encouragement in their life’s endeavours. And now she was a corpse, bereft of the power to love them, a stranger, an old woman in-different to all their concerns.
The sons felt suddenly lonely and frightened, as though somewhere in a dark wilderness a light had once stood on the windowsill of an old house, had lit up the night with its flying insects, blue grass, and swarms of midges—the whole world of childhood associated with that old house deserted by those who had been born in it, a house where there were no locked doors so that those who had left it could always return . . . but none came back. Now it was just as though that light had gone out, reality had slipped irrevocably into the realm of memory.
As she lay dying the old woman had enjoined her husband to get a priest to read the burial service over her body while it was still in the house. Then she could go to her grave without the priest, so that her sons would not be embarrassed and could follow her coffin. She was not really a staunch believer, but she felt her husband, whom she had loved all her life, would feel his loss more poignantly if prayers were chanted and yellow candle light illumined her face. She did not want to depart this life without ceremony, without leaving a suitable last memory.
After his sons arrived the old man searched high and low for a priest, and at last found one towards evening. He was an old man like himself, dressed in ordinary clothes, with the pink cheeks of one who sticks to a vegetarian diet and lively eyes filled with some petty and purposeful thoughts. He had a military officer’s bag hanging from his shoulder containing his priestly paraphernalia— incense, thin candles, a book, and a small censer on a chain. Setting up the candles around the coffin quickly he lit them, blew on the incense in the censer, and suddenly, without warning, began to mumble, reading from the book.
The sons rose to their feet, feeling uncomfortable. They stood by the coffin motionless, their eyes lowered. The old priest read in hurried, almost ironic tones, his small, understanding eyes on the dead woman’s sons. He partly feared, partly respected them, and evidently would not have minded getting into conversation with them and even expressing enthusiasm for socialism. But the younger men were silent. Not one of them, even the old father, crossed himself. The family had mounted a guard of honour for the dead; they were not attending divine service.
When the rites were over the priest collected his things, extinguished the candles, and put everything back into his bag. The old father placed some money in his hand, and the priest lost no time in passing through the ranks of the six unseeing men and timidly slipping out of the house. To tell the truth, he would have liked to stay for the funeral meal, to talk about the prospects of wars and revolutions, to be able to savour the thought that he had met representatives of the new world he secretly admired but somehow could not enter. He cherished dreams of performing some heroic deed all by himself so that he could break through into the splendid future, into the world of the new generations. He had in fact once applied to the local airfield asking to be taken to the highest altitude from which he could make a parachute jump without an oxygen mask. He had received no answer.
That evening the father made up six beds in the living room, and put his granddaughter to sleep in his own bed, next to himself, in the place where his wife had slept for forty years. The bed was in the large room where the coffin was. The father stood by the connecting door until his sons had undressed and gone to bed. Then he closed the door quietly, put out the lights, and went into the other room. The child was already asleep, alone on the big bed, her head hidden beneath the blanket.
The old man stood over her for a while in the gloom which was relieved by the reflection of the sky’s diffused light from the snow on the ground outside. He went to the open coffin, kissed the hands, forehead, and the lips of his wife and said, “Rest now”. Then he lay down, taking care not to wake his granddaughter, and closed his eyes in an attempt to forget the heaviness that weighed on his heart. He dozed a little and suddenly woke up. Beneath the door to the next room there was a chink of light, and he could hear his sons laughing and talking noisily.
The little girl began to twist and turn, perhaps awakened by the noise; or possibly she had not been asleep at all, but had simply been too scared of the darkness and the body lying nearby to peep out from under the bedclothes.
The eldest son was speaking with great enthusiasm and conviction about hollow metal propellers. The two seamen described their adventures in foreign ports and then laughed about their blankets, which were the ones they had had as children. White strips of cloth were sewn to the two ends of the blanket, and on the strips were embroidered the words “head” and “feet”, so that they would know which end was which.
One of the seamen started wrestling with the singer and the two rolled on the floor as they had in their childhood days, with the youngest son urging them on and offering to take them both on with his left arm only. There was obviously great affection between the brothers, who were happy to be together again. It was years since they had seen one another, and they might not meet again until their father’s funeral. In their antics the two wrestlers knocked over a chair and were silent for a moment. Then evidently deciding that their mother could no longer hear them, they started again.
The eldest son pressed the singer for a quiet song, insisting that he must know some new ones from Moscow. The artist said he couldn’t just start singing out of the blue. “Well, cover me with something then,” he said.
They put something over his face, and he began to sing like that, for he was embarrassed before his own brothers. As he did so the youngest son got up to some mischief, with the result that another brother fell from his bed on to a third brother, who was lying on the floor. Everybody laughed and urged the youngest to lift his fallen kinsman and put him back to bed—but using his left arm only. The youngest one whispered something and again they all laughed.
In the next room the girl pushed her head out from under the blanket and called in the dark: “Grandfather, are you asleep?”
“No, I’m not asleep. I’m all right.” The old man coughed quietly. The girl began to cry.
“Why are you crying?” the old man whispered, stroking her wet face.
“I am sorry for grandmother,” she said. “Everybody is alive and laughing, and only she is dead.”
The old man said nothing, but sniffed and coughed in turn. Frightened, the girl sat up and looked at her grandfather. “And why are you crying? I’ve stopped.”
The old man stroked her head and said softly, “Well . .. I’m not crying, I’m sweating.”
“Are you thinking of grandmother?” she asked. “Don’t cry. You’re old and you’ll die soon, and then you won’t cry any more.”
“I won’t cry,” the old man answered softly.
There was a sudden hush in the other room. One of the sons had just finished saying something. The old man recognized the voice as that of the third son, the physicist, and the father of the girl. Until then there hadn’t been a sound from him:—he had not spoken or laughed.
Soon the door opened. The third son, dressed, entered the room and went to the coffin. He bent over the dimly visible face of his mother, who no longer had any feeling for anyone. It was late at night, and no one passed by in the street outside. The five brothers in the other room did not stir. The old man and the girl scarcely breathed as they watched the man who was the son of one and father of the other.
The third son suddenly straightened up, stretched out his arm in the dark and seized the edge of the coffin. But he lost his balance and shifted the coffin a little on the table. Then he fell, his head hitting the wooden floor boards. He made no sound, and his daughter uttered a cry.
The five brothers rushed in, carried their brother to their room and brought him round. By the time he had recovered, the rest were already dressed, though it was only a little after one. The sons went separately about the house and yard, the home of their childhood, and wept, whispering words of sorrow and complaint, as if their mother were standing nearby, listening to them and saying that she was sorry she had died, causing her dear ones to mourn and suffer. She would live forever if she could, so that she might bring no sorrow to the hearts of those to whom she had given birth. But they must understand that their mother could sustain herself no longer.
In the morning the six sons lifted the coffin on to their shoulders and carried it to the cemetery. The old man walked behind them, holding his granddaughter in his arms. He felt reconciled to the death of his wife, and was happy and proud to think that some day he, too, would be buried by these six strong men.

Третий сын. Рассказ Андрея Платонова из книги «В прекрасном и жестоком мире» (НЕ оригинальный текст, а перевод с английского)

Старуха, живущая в маленьком городке, умерла, и ее муж, семидесятилетний пенсионер, был на телеграфе, отправляя по шести различным адресам в разных республиках шесть одинаковых телеграмм: «Мать скончалась, приезжай домой, отец».
Пожилой женщине на кассе потребовалось время, чтобы сосчитать деньги, смутившись на сдаче, ее руки тряслись, когда она выписывала квитанции. Затем она проштамповала их. Старик смиренно смотрел на нее через деревянное окно, смутные мысли пронзили его голову, когда он пытался отвлечься от своей печали. Он чувствовал, что у нее тоже было печально и тревожно на сердце — может быть, она была вдовой или женой, какой-то злой судьбой оставленной мужем.
И вот она, медленна в своей работе, путает деньги, ее внимание блуждает. Даже для такой простой работы, подумал старик, нужно было счастье внутри.
Вернувшись домой, он сел на табурет возле стола, на котором лежала его мертвая жена. Он сидел у холодных ног, курил, печально бормотал про себя и наблюдал, как одинокая серая птица прыгает с жердочки на жердочку в клетке. Время от времени он тихо плакал, а затем брал себя в руки. Он завел карманные часы и посмотрел в окно на порывистую погоду. Через минуту листья падали с хлопьями влажного, вялого снега; затем начался дождь, и внезапно солнце, безрадостное, как звезда, прорвалось сквозь облака. Старик ждал своих сыновей.
Старший сын прилетел на следующий день. Остальные пять собрались в течение следующих двух дней. Один из них, третий сын, привез свою дочь, шестилетнюю девочку, которая никогда не видела своего деда.
Покойная мать лежала в комнате четыре дня, но над ее телом не висел запах смерти, настолько оно было опрятным от болезни и простого истощения. Для шести ее сыновей она дала обильную жизнь, не оставив себе ничего, кроме скудного, хрупкого тела, пытаясь сохранить его, каким бы жалким оно не было, для того, чтобы она могла любить и гордиться своими детьми до последнего вздоха.
Шесть крупных мужчин, от двадцати до сорока лет, молча стояли вокруг гроба. Седьмой был их отцом, меньше и более слабый, чем его младший сын. В его объятиях была его внучка, ее глаза были в ужасе от этой странной, мертвой бабушки, глаза которой, казалось, смотрели на нее, белые и немигающие, из-под полузакрытых век.
Сыновья плакали беззвучно, их лица были искажены усилиями, чтобы сдержать слезы и терпеть горе в тишине. Их отец уже не плакал, он отплакал свое в одиночестве. Теперь он смотрел на этих шестерых рослых парней с тайным волнением и нелепой радостью. Двое из них были моряками, оба капитана; один был певцом, который жил в Москве; третий сын — с дочерью — был физиком и членом Коммунистической партии; самый младший учился на агронома; старший сын был начальником цеха аэропланного завода и имел орден на груди за выдающуюся работу.
Все шестеро вместе со своим отцом стояли вокруг мертвой женщины и тихо оплакивали ее. Сыновья старались не показывать свое отчаянное горе, чтобы не показать, что они помнят свое детство и любовь, которую дарила их мать, любовь, которую они инстинктивно чувствовали за тысячи километров, любовь, которая придавала им сил и поддерживала их жизненные начинания. И теперь она была трупом, лишенным возможности любить их, незнакомой старухой, безразличной к их заботам.
Сыновья внезапно почувствовали себя одиноко и испуганно, как будто где-то в темном поле горела лампа на подоконнике старого дома, освещала ночь с летающими насекомыми, синей травой и роями мошек — весь мир детства, связанный с этим старым домом, оставленным теми, кто родился в нем, в доме, где не было запертых дверей, чтобы те, кто оставил его, всегда могли вернуться, но никто не вернулся. Теперь, как будто свет погас, реальность скользнула бесповоротно в царство памяти.
Когда она умирала, старуха обязала своего мужа заставить священника прочитать молитву над ее телом, пока оно еще было в доме. А выносить и опускать в могилу можно и без священника, чтобы ее сыновья не смутились и могли последовать за гробом. Она была не столько верующей, сколько хотела, чтобы ее муж, которого она любила всю свою жизнь, почувствовал бы потерю более остро, если бы прозвучали молитвы, а желтый свет свечи озарил ее лицо. Она не хотела покидать эту жизнь без церемоний, не оставляя подходящей последней памяти.
После прибытия сыновей старик долго искал священника и, наконец, нашел его к вечеру. Он был таким же стариком, как он сам, одетый в обычную одежду, с розовыми щеками того, кто придерживается вегетарианской диеты и оживленными глазами, наполненными мелкими и целенаправленными мыслями. У него была сумка военного офицера, свисающая с плеча, в которой были его священнические атрибуты — ладан, тонкие свечи, книга и маленькое кадило на цепочке. Устанавливая свечи вокруг гроба, он быстро зажег их, подул на ладан в кадиле и внезапно, без предупреждения, начал бормотать, читая из книги. Сыновья поднялись на ноги, чувствуя себя неловко. Они стояли у гроба неподвижно, их глаза опустились. Старый священник читал торопливые, почти ироничные тоны, его маленькие, понимающие глаза смотрели на сыновей мертвой женщины. Он отчасти опасался, отчасти уважал их и, очевидно, не возражал бы вступить в беседу с ними и даже выразить энтузиазм по поводу социализма. Но молодые люди молчали. Ни один из них, даже старый отец, не перекрестился. Семья собрала почетный караул для умершей; они не посещали богослужение.
Когда обряды закончились, священник собрал свои вещи, погасил свечи и положил все обратно в сумку. Старый отец вложил деньги ему в руку, и священник, не теряя времени, прошел через ряды шести невидящих людей, и робко выскользнул из дома. Честно говоря, он хотел бы остаться на похоронах, поговорить о перспективах войн и революций, чтобы насладиться мыслью, что он встретил представителей нового мира, которым он тайно восхищался, но не мог войти в него. Он лелеял мечты о совершении какого-либо героического поступка, чтобы он мог прорваться в прекрасное будущее, в мир новых поколений. Фактически он когда-то обратился на местный аэродром с просьбой быть поднятым на самую высокую высоту, с которой он мог совершить прыжок с парашютом без кислородной маски, но не получил ответа.
В тот вечер отец застелил шесть кроватей в гостиной и положил внучку на свою собственную кровать, рядом с собой, на место, где его жена спала сорок лет. Кровать была в большой комнате, где стоял гроб. Отец стоял у двери, пока его сыновья не разделась и не легли спать. Затем он тихо закрыл дверь, погасил свет и вошел в другую комнату. Внучка уже спала, одна на большой кровати, ее голова скрывалась под одеялом.
Старик постоял над ней некоторое время во мраке, который был рассеян отражением света неба от снега на земле. Он подошел к открытому гробу, поцеловал руки, лоб и губы своей жены и сказал: «Отдохни сейчас». Затем он лег, заботясь, чтобы не разбудить внучку, и закрыл глаза, пытаясь забыть тяжесть, которая тянула его сердце. Он немного задремал и вдруг проснулся. Сквозь щель в двери пробивался свет из соседней комнаты, и он слышал, как его сыновья смеются и шумно разговаривают.
Маленькая девочка начала крутиться и вертеться, проснувшись от шума; или, возможно, она совсем не спала, а просто боялась высунуть нос из-под постельного белья, опасаясь тьмы и тела, лежащего рядом.
Старший сын с большим энтузиазмом и убежденностью говорил о полых металлических пропеллерах. Два моряка описали свои приключения в иностранных портах, а затем рассмеялись из-за своих одеял, которые были у них в детстве. Белые полоски ткани были пришиты к двум концам одеяла, а на полосах были вышиты слова «голова» и «ноги», чтобы они знали, где какой конец.
Один из моряков начал состязаться с певицей, а двое катились на полу, как в детстве, а младший сын убеждал их и предлагал взять их обоих только левой рукой. Очевидно, была очень большая привязанность между братьями, которые были счастливы снова вместе. Прошли годы с тех пор, как они видели друг друга, и они может не встретятся снова до похорон своего отца. В своих выходках два борца опрокинули стул и замолчали на мгновение. Затем, очевидно, решив, что их мать больше не может их слышать, они начали снова. Старший сын насел на певца за тихую песню, настаивая на том, что он должен знать некоторые новые песни из Москвы. Артист сказал, что он не может просто начать петь наобум. «Ну, тогда прикройте меня чем-нибудь», — сказал он. Они что-то положили ему на лицо, и он начал петь так, потому что был смущен перед своими братьями. Пока он пел, младший сын что-то предпринял, в результате чего другой брат упал с постели на третьего брата, который лежал на полу. Все засмеялись и призвали самого молодого поднять своего упавшего родственника и уложить его спать, но только левой рукой. Самый молодой прошептал что-то, и снова все засмеялись.
В соседней комнате девочка высунула голову из-под одеяла и позвала в темноте: «Дедушка, ты спишь?»
«Нет, я не сплю. Я в порядке». Старик тихо кашлянул. Девочка начала плакать.
«Почему ты плачешь?» — прошептал старик, поглаживая мокрое лицо.
«Мне жаль бабушку», — сказала она. «Все живы и смеются, и только она мертва».
Старик ничего не сказал, но сопел носом и кашлял. Испугавшись, девочка села и посмотрела на дедушку. «И почему ты плачешь? Я перестала».
Старик погладил ее голову и тихо сказал: «Хорошо. .. Я не плачу, я вспотел».
«Ты думаешь о бабушке?» Спросила она. «Не плачь. Ты стар, и скоро умрешь, а потом больше не будешь плакать».
«Я не буду плакать», — мягко ответил старик.
Внезапная тишина наступила в другой комнате. Один из сыновей только что закончил что-то говорить. Старик признал голос третьего сына, физика и отца девочки. До тех пор от него не было никакого звука: он не говорил и не смеялся.
Вскоре дверь открылась. Третий сын, одетый, вошел в комнату и пошел к гробу. Он наклонился к тускло видимому лицу своей матери, у которого больше не было чувств ни для кого. Было поздно, и никто не проходил мимо на улице. Пять братьев в другой комнате не шевелились. Старик и девочка едва дышали, наблюдая за человеком, который был сыном одного и отцом другого.
Третий сын внезапно выпрямился, вытянул руку в темноте и схватил край гроба. Но он потерял равновесие и немного сдвинул гроб на столе. Затем он упал, его голова ударилась о доски деревянного пола. Он не издал ни звука, а его дочь вскрикнула.
Пять братьев бросились туда, отнесли своего брата в свою комнату и привели его в чувства. К тому времени, как он пришел в себя, остальные были уже одеты, хотя было немного позднее часа ночи. Сыновья ходили по одиночке по дому и двору, по дому своего детства, и плакали, шептали слова печали и жаловались, как будто их мать стояла рядом, прислушиваясь к ним и говорила, что ей жаль, что она умерла, заставив ее дорогих плакать и страдать. Она бы жила вечно, если бы могла, чтобы не принести печаль сердцам тех, кого она родила. Но они должны понимать, что их мать больше не смогла поддерживать в себе жизнь.
Утром шесть сыновей подняли гроб на плечи и отнесли его на кладбище. Старик шел за ними, держа внучку на руках. Он чувствовал себя примиренным со смертью своей жены и был счастлив и горд думать, что когда-нибудь он тоже будет похоронен этими шестью сильными мужчинами.